Этим летом постоянно шли дожди. Особенно промозглым был июнь. Меня порой забирала злость, что я не могу расстаться с кожаной курткой. Одним таким серым днем, очень похожим на осенний вечер, я ехал автобусом по какой-то мелкой надобности. Я неважно себя чувствовал: побаливала голова, вновь проявился хронический насморк. Мой затуманенный взгляд, устремленный в окно, не встречал ничего, кроме унылых домов, покорно свесивших мокрые листья деревьев и одетых в темное людей, механически спешащих по своим делам.
Автобус притормозил у остановки, и мои глаза распахнулись удивленно и радостно. От открывшейся картины меня всего пронзило током, пробуждающим и сладостным. На крыльце здания, находящегося в нескольких метрах от автобусной остановки, под красной табличкой с неразборчивой с такого расстояния надписью, стояла девушка. Стройная, с темными волосами до плеч. На ней были черные брюки и плотно обтягивающая бюст белая маечка с коротким рукавом. Она курила, резко отбрасывая от рта сигарету, и было в этом ее движении, во всей ее гордой позе нечто дерзостно-прекрасное, освещенное внутренним солнцем, излучаемым этой девушкой и прожегшим насквозь мою душу. Наступило одно из редких моих мгновений, когда становится все ясно и... очень весело, когда хочется смеяться над унынием и скукой, которая изводила меня буквально минуту назад.
Девушка в легкой белой маечке наперекор дождю и холоду, курящая табак, в котором соединились небесный свет и тьма недр земли. Радостный жизнеутверждающий вызов тяжелой серой повседневности во имя солнца и легкости.
Автобус тронулся, захлопывая двери, я прищурился, чтоб внимательно разглядеть дерзкое чудо с темными волосами и... только тогда понял, что это Люся.
Дальше я можно сказать хулиганил. Стучал в дверь, требуя, чтоб меня немедленно выпустили, а шофер, сидящий за стеклянной перегородкой, делал вид, что ничего не замечает. Тогда я, подскочив к первой площадке, барабанил в эту перегородку, выкрикивая матерные слова. Водителю ничего не оставалось, как открыть дверь, и я вывалился на середине длинного железнодорожного моста под сильнейший дождь, вспомнив, когда автобус тронулся и обдал меня черным вонючим облаком, что забыл там свой зонт.
Я нашел здание с красной табличкой, на котором значилось название некоего колледжа. По пустому крыльцу лупили холодные струи, и мне ничего не оставалось как войти в этот колледж. Я шнырял по аудиториям, и ко мне поворачивались десятки любопытных лиц. В мужском туалете я в остервенении бил кулаком по кафелю и очнулся, лишь когда треснула одна из плиток. Я понимал, что веду себя по-идиотски, но какой-то голос внутри меня сообщал мне трезво и обстоятельно, что меньше десяти минут назад здесь действительно побывала Люся, и если б я не соображал так туго и успел бы выскочить из автобуса сразу, мы бы встретились.
Через час я, промокший и раздраженный, сидел в одном из тех летних кафе, где стены заменяет толстая клеенка, а окна — целлофан, и надирался коньяком. Мне было обидно за самого себя, который сходит с ума по умершей девчонке, хотя вокруг уймова прорвища баб, которые, как пионерки, всегда готовы. Почему она мне мерещится? Да, я не видел момента ее смерти, но я присутствовал на похоронах, даже помогал нести гроб с ее телом. Она умерла. Это окончательно. А мне предстоит жить. Счастливо и долго. Я не сомневался в этом, я впервые подумал об этом именно в тот момент, когда увидел ее белое безжизненное лицо в ворохе бесполезных цветов.
Ее убила молния. Такой вывод сделал врач-патологоанатом. Сам я не видел, но во время похорон ее отец скорбным сухим голосом поведал мне, что на правом плече у нее имеется след от ожога. Маленькое круглое пятно. Платье, в котором ее нашли, оказалось порванным в нескольких местах, рваные края были чуть обгоревшими, вернее, обугленными.
Тот рокой день мы должны были провести втроем: Люся, я и моя семилетняя дочь Юлька, бывшая жена разрешила мне взять дочь на выходные. Она сама привела мне ее в субботу утром на квартиру, в которой мы и поныне живем вместе с моей матерью, а через пару часов Люсю привез на машине водитель ее отца. Мы собирались отъехать на одну подмосковную базу отдыха, на которой так любят проводить выходные и отпуска жители нашего городка. Это место с маленькими песчаными пляжами, над которыми вздымаются пригорки, поросшие соснами, располагается под Тарусой на берегу Оки. Моя бывшая разрешила мне взять ребенка с условием, что я отправлюсь с Юлей именно туда, чтоб «ребенок подышал кислородом». Люся охотно решила составить нам компанию, узнав, что там можно будет взять на прокат лодку. Ей возжелалось позаниматься греблей на веслах.
Но все получилось не так, как мы планировали. Перед самым отъездом позвонил шеф и попросил в «добровольно-принудительном порядке» немедленно приехать на фирму. Что-то стряслось с компьютером бухгалтера. Надо сказать, что в нашей турфирме я выполнял также функции программиста и электронщика, получая за это неплохую зарплату. Когда компьютеры работали исправно, я шел страховать, бегать по нотариусам, переводчикам и т.д. Деньги зарабатывал. В результате моя универсальность сыграла со мной плохую шутку, разделив нас с Люсей в тот роковой день.
За мной прислали машину, и я поехал спасать бухгалтершу, которой в понедельник надо было кровь из носу сдать балансовый отчет. Люся приняла такую подставу с легким сердцем. Она сказала, что подождет меня на Оке, на базе отдыха, посадила в машину мою Юльку и с бессловестным не то Геной не то Сережей за рулем (никогда не мог научиться идентифицировать водителей ее отца, одинаково плотных и усатых) они покатили в противоположную от Москвы сторону. Так мы и разъехались с ней на разных машинах. Навсегда...
Свою работу наладчика я закончил довольно быстро — уж больно хотелось присоединиться к двум свои самым близким женщинам. Когда вышел во двор, обещанной машины там не стояло. Шеф вообще-то у нас не болтун, если посулил «доставить откуда взяли», значит так тому и быть, но наш водитель запросто мог отлучиться по собственным делам. Точно, мне вспомнилось, он заходил и спрашивал: «Жень, ты еще не закончил?.. Тогда я в магазин пока съезжу». В тот момент я напряженно сосредоточился, стараясь привести в рабочее состояние испорченный Windows, и на вопрос его не отозвался.
Выругавшись на себя за невнимательность, я решил воспользоваться общественным транспортом и, наверное, был прав. Зная характер нашего водителя, могу предположить, что он отказался бы везти меня аж в Тарусу.
Я провел в дороге уйму времени. В Тарусе, плюнув на свою привычку экономить на всем, кроме спиртного, я решил не терять целый час на ожидание автобуса, взял такси и мы поехали к конечной цели. Дело было к вечеру и я, в предвкушении долгожданной встречи, даже малодушно радовался, что задержался: Люся за это время решила сама все организационные вопросы — сняла в аренду домик, убралась в нем, постелила постели (!) и приготовила поесть (!!).
Я пребывал в благодушном настроении, когда сила инерции от резко остановившейся машины качнула меня вперед. Водитель, согласившийся везти меня на базу, выбрался из машины и имел короткую беседу с перегородившими дорогу гибэдэдэшниками. Вернувшись, он пробурчал, что дальше ехать нельзя, «вертаться надо». Я не сразу уследил за ходом его мысли, ибо объясняться этот косноязычный мужик совершенно не умел. Я стал втолковывать ему, что мне надо срочно ехать, а он, размазывая смысл бесконечным матом, правда незлобным, а механически-привычным, плел мне нечто маловразумительное про какой-то смерч. Я вышел из машины и направился к миллиционерам.
— Возвращайтесь назад, — потребовал высокий представитель дорожной власти с мутными красноватыми глазами и темным пропойным лицом. — Проезд закрыт.
— А где объезд? — спросил я. — Мне надо на базу отдыха, она приблизительно в 20 км по шоссе.
— Вы туда никак не попадете. По крайней мере сегодня. Метеорологи сообщили, что в этом месте пройдет смерч.
— Говорят, уже жертвы есть, — сочувствуя моими трудностям, произнес другой гаишник, помоложе и похудее.
— Разворачивайтесь, — распорядился первый.
Я человек мирный, но, как любой русский, не люблю власть, не терплю момента насилия над собой ни в какой форме. К тому же как-то раз менты меня здорово избили, когда пьяным возвращался домой...
В то скомканное воскресенье нервы у меня были ни к черту, и я вместо того, чтобы сесть в машину и сделать, как они сказали, то есть уехать, стал орать и требовать, чтоб меня пропустили. Я понимал, что лишь усугубляю ситуацию — с ментами спорить, лишь себе вредить, но мне какой-то бес шептал на ухо запальчивые слова. Дело кончилось дракой. Причем первым полез я. Не знаю, не представляю, что на меня нашло. Может, мне надоело дрожать перед милицией, хоть в глубине души, хоть не признаваясь себе, но все же вздрагивать при виде формы? А может я чувствовал, что мне действительно просто позарез необходимо очутиться сейчас рядом с Люсей?
Гаишники отвезли меня в отделение (ведь оставили пост, гады!), естественно, в наручниках. Там я сразу присмирел. Не хотелось валяться в собственной крови, а еще меньше хотелось какого-нибудь по злобе пришитого дела. Отделение находилось в Тарусе, в Москву звонить не разрешали, в мой городок тоже. Трое суток меня там продержали, придумывали, что со мной делать, а потом, видно, нахлынули у них другие дела, и меня просто выпустили.
В тот день я стал обладателем страшного знания — моя Люся умерла. Последней видела ее в живых Юлька.
Они благополучно добрались до Оки и отпустили водителя до вечера следующего дня. Дальше происходило, как я и рисовал в своем эгоистичном воображении. Люся при всех ее странностях в кое-каких чертах не отличалась от обыкновенной женщины, эдакой «жертвы» сериалов. Прибыв на турбазу, она сняла пятиместный (!) домик из двух больших комнат, наверное, тоже радуясь, что я временно отсутствую, что не надо вести бесконечных споров об экономии денег. Она всегда стремилась устроиться по максимуму, а я нудно призывал ее быть скромней. Помню, как в один из наших сумасшедших срывов из Москвы (вообще-то, не наших, а ее сумасшедших, я просто следовал за ней, а потом кормил шефа невероятными историями о похоронах. Да, я перехоронил уймову чертущу воображаемых дядьев, теток и братьев, которых, кстати, у меня никогда и не было) мы оказались в задрипанном вагоне-ресторане задрипанного пассажирского поезда, и Люська восхотела заказать курицу-гриль, картошку-фри, шампанское... официантка перебила ее, сказав, что ничего этого нет. Нам принесли лишь какой-то жирный суп — мешанку неизвестно чего бог знает с чем, обжигающую горло. От водки Люся отказалась и попросила, что раз уж у них «хлеба нет, принести хотя бы салфетки». Салфеток, естественно, тоже не оказалось. Я бубнил ей в ухо, что тут тебе не Канары, и пусть она встанет обеими ногами на грешную русскую землю, но она во всеуслышание заявила, что без салфеток есть отказывается. И тогда растерявшиеся служительницы ресторана произвели чудо сноровки — они притащили ей здоровенный рулон чистой, ненабитой кассовой ленты.
Этот пример наглядно демонстрируют Люсину педантичную чистоплотность. Мне редко приходилось бывать в ее доме, но каждый раз меня поражало не обилие комнат, не шикарная обстановка, а отсутствие пыли, кухонной грязи и хоть какого-то мусора. Удивительно то, что на мебельных полках, столиках, телевизоре — одним словом на всех тех горизонтальных поверхностях, которые аккуратные товарищи украшают дюжиной слоников, а неаккуратные — такие как я наваливают туда, что ни попадя, начиная от справочников по электронике, кончая грязными носками, так вот, у нее там ничего не стояло. В ее личной пятикомнатной квартире не было ни пылинки, ни соринки и присутствовало минимум вещей. Мне иногда кажется, что так проявлялось ее недовольство собой, даже своеобразная ненависть к себе. Она словно бы заранее стремилась очистить мир от своих следов пребывания в нем.
Так или иначе, но можно представить, как тщательно она принялась убираться в том домике на Оке. Жаль, маленькая Юля всего рассказать не может в силу своей детской невнимательности, и мне приходится самому додумывать последние Люсины часы.
Суммируя впечатления ребенка и городские сплетни, которые не утихают по поводу происшествия на турбазе до сих пор (в нашем городе могут обсуждать чью-нибудь свадьбу несколько лет, пока у обсуждаемых дети не появятся), для меня самым загадочным остается пресловутый смерч. Те, кто пронаблюдал его, но остался жив, видели его на достаточном удалении и рассказывают, что он представлял собой вертикальную черную полосу, прочерченную по небу слева направо. Он пронесся так быстро, что никто не обратил на него особого внимания. Мало ли что блажится и мелькает в глазах! Прочитав на следующий день в газетах описание этого уникального природного явления, очевидцы догадались, что то не взор их на миг затуманился, а проскользнуло мимо крыло смерти, накрыв собой и унеся в небытие несколько десятков человек, а вот их пощадив...
Тем воскресным днем ничего не подозревающие люди носились по базе отдыха в своих приятных хлопотах, как вдруг затрещали громкоговорители, установленные на деревьях, и взволнованный мужской голос приказал «всем отдыхающим немедленно сесть в автобусы», которые будут тут же отправлены, потому что на район базы отдыха надвигается невиданный для наших краев смерч. Голос повторил это множество раз, присовокупляя, что автобусы отправляются через пятнадцать минут, и ждать свыше установленного срока никого не будут. Даже самые пофигистски настроенные граждане, особенно те, кто откупорил горячительное и приступил к «активному отдыху», даже они прониклись серьезностью момента и ринулись к автобусам.
Люся, прослушав грозное предупреждение, побежала искать моего ребенка. С трудом, далеко не сразу, нашла ее на одной из узких тропинок на окраине базы, уже почти в лесу, куда малышка бежала со всех ног, преследуя удирающего ежика. Не утруждая себя сбором вещей, Люся потащила Юлю к автобусной площадке.
Автобусов должно было быть три, но остался один, остальные уже уехали, переполненные. Те, кто прибыл сюда на машине, убрались одни из первых. В распоряжении оставшихся оказался маленький «Пазик». И вот этот крошечный автобусик штурмовала обезумевшая толпа. Почти все из тех, кто, выпучив глаза, дрался на автобусной подножке, разрывая друг на друге одежду, пихаясь, надсаживая глотки в крике, были знакомы если не близко то шапочно, и теперь они лезли по телам друг друга, как крысы, стремясь к спасению. Юлю бы насмерть раздавили в этом круговороте тел. И тогда Люся приняла единственно верное решение. Она подняла малышку на руки и та (хвала господу, что два года назад она была такая маленькая!) с юркостью ящерицы пролезла в узкую открытую форточку.
И тут же автобус тронулся. Юля рассказывала, что «тетя Люся махала ей рукой и улыбалась». Она улыбалась! Как это похоже на Люську! Я уверен, она чувствовала не страх, а радость. Ей так всегда хотелось, чтоб в ее жизни произошло что-нибудь необыкновенное. Ее постоянный эпатаж, дерзкие выходки были вызваны желанием расколоть толстую скорлупу повседневности, как какой-нибудь кокос, и вкусить того молока, которое составляет сущность, основу нашей жизни. Люся искала настоящего, в глубине души будучи уверенной, что настоящего здесь нет и не может быть. Ее всегда душило что-то, словно она находилась под стеклянным колпаком (ее образы и сравнения), она потому и провоцировала мир, чтоб разбить стекло клетки, чтоб выскочить в настоящее.
Я не сомневаюсь, она радовалась тому, что ей пришлось остаться. Она полюбила этот смерч, едва о нем услышав, не волнуясь о том, что он может убить ее. Возможно, подняв восторженный взор к недобро нахмурившемуся небу, она стала шептать стихи. Это было бы вполне в ее стиле. Она записывала стихи и короткие сказки на салфетках в кафе, на обложках книг и даже на ладони, если поблизости не оказывалось ничего подходящего. А потом бесславно теряла...
Тот, кто не влез в автобус, не уехал на машине, бежали к шоссе, а она стояла, трепетно вглядываясь в свинцовое небо над тревожно качающимися верхушками сосен и, не обращая внимания на усиливающиеся порывы ветра, кричала, призывая ураган. Скорее всего все было именно так...
Однажды она сказала мне, что хотела бы умереть, испытывая боль. Мне было дико такое слышать, потому что я предпочел бы умирать в собственной постели, тихо заснуть и не проснуться. А она договаривалась до того, что мечтала бы умереть от руки маньяка или упав с крыши стоэтажного небоскреба и полетать напоследок! «А еще лучше, — вдохновенно признавалась она, блестя глазами, — от удара молнии...»
Ее убил не смерч, а именно молния. Смерч, черный и стремительный, как злая мысль, настиг тех, кто удирал от него по шоссе, кто вовсе не хотел умирать. Только она одна желала этого. Она боялась смерти, как и все мы, но все-таки ждала ее, как самого интересного приключения, как VIP-путешествия. И вот дождалась. Так почему же она мерещится мне? Я не склонен к неврозам, не употребляю наркотики и до белой горячки мне еще далеко, у меня не бывает видений, и эзотерика вместе со всяким парапсихическим бредом — не для меня. Так почему же я вижу ее? Почему храню ей верность? Да, это самое странное: уж три месяца прошло со дня ее смерти, а я так ни с кем и не трахнулся! Я обожаю жизнь и считаю ее превыше любви. Кстати, о любви мы с ней предпочитали не говорить. У нее до меня перебывала прорва мужчин и, по ее собственному признанию, она в первый раз произнесла слово «люблю», чтоб... просто произнести его и посмотреть, что из этого выйдет. Она ставила эксперимент за экспериментом, и к моменту встречи со мной ее душа, если не была опустошена, то по крайней мере сильно измучена этими болезненными опытами.
И вот, когда она привиделась мне во второй раз и я, потеряв зонт, как дурак бегал под дождем, а потом еще позорился перед какими-то студентами, вглядываясь в их озадаченные лица, мне наконец-то пришло в голову, что пора заняться собой и выбросить из головы весь этот сумеречный бред... Правда, если честно признаться, только что пережитый момент не походил на бред. Наоборот, девушка в белой маечке под назойливым осточертелым дождем пробудила меня к жизни, пропустив по всем моим жилам яркий радостный ток.
Все эти мысли теснились в моей голове, когда я вошел в кафе, но при первых же глотках «горючего» мне стало легче. Я взял недопитый стаканчик и направился за соседний столик, где, задумчиво подперев подбородок кулачком, сидела крашеная блондинка. Дама примерно одного со мной возраста. Разъярившийся дождь загнал в клеенчатую забегаловку достаточно много людей, в желтом электрическом воздухе повис плотный табачный чад, голоса звучали все развязней и громче. Я отдавал себе отчет, что вопреки своему желанию освободиться, скорее всего вляпаюсь сейчас в какую-нибудь историю. Свобода олицетворяется не пьяными выходками, а девушкой в шортах и ослепительно белых кроссовках, бесстрашно вышагивающей под холодным дождем, или той дерзостной курильщицей. Но что делать, если загадочные притягательные девушки так стремительно исчезают, чем заполнять жизнь?.. Я едва не грохнул стаканом об пол в припадке отчаяния, осознав, что мысль вновь повернула в привычное русло. Если я все время буду думать о Люське, то превращусь в шизоида! Наверное лучше и безопасней действительно упасть, окунуться в какую-нибудь грязную но земную ситуацию. Вообще падать всегда приятно, потому что не требует особых усилий. Падать — это все равно как в хоровой песне подпевать лидирующему голосу...
— Вы не против, если я присяду?
Она оказалась не против. Думаю, дело в том дожде, который утомил людей, и невольно их сблизил. В ежеминутных делах и ролях образовалась брешь, которую мы поспешили залить вином.
— Моя машина в гараже. Вот юмор! — поделилась ненатурально яркая блондинка, грея руки о пластиковый стаканчик с дымящимся кофе.
— Коньячку надо выпить, раз Вы не за рулем, — посоветовал я.
— А ведь мне хотелось, — призналась она. — Только не коньяку. Я коньяк терпеть не могу, а вот от «Мартини» бы не отказалась. Только я не люблю пить одна... Ой! — она рассмеялась, звонко и непосредственно, став похожей на школьницу. — Хорошо же у меня это прозвучало! Как будто я набиваюсь Вам в собутыльники!
— Нормально это прозвучало, — чуть ворчливо отозвался я. После знакомства с Люсей, которая предпочитала называть вещи своими именами, я тоже слегка заразился этим вирусом. — Почему бы Вам действительно не искать собутыльника? Я вот, например, за этим и подсел к Вам.
После первой же рюмки она перешла со мной на ты, а после полбутылки вызывала такси по сотовому (везет же мне на богатых! У самого у меня сотового отродясь не было, также как машины, гаража и собственной квартиры), и мы, предварительно опустошив ближайший ларек, мчались к ней на хазу. Нечего объяснять, во что вылилось наше знакомство, а вот закончилось оно неожиданно, по крайней мере, для меня. Я не смог. Дама, ее звали Лена, тут же принялась меня успокаивать, предполагая, что это у меня от выпитого, но я-то себя знаю!
— Наверное это от того, что я венчанный, — хмуро произнес я.
— Так ты женат? — неприязненно удивилась она. — Зачем же врал, что разведен? Зачем...
— Для тех, кто не понял, повторяю, — раздраженно перебил я. — Я действительно разведен, причем давно, а венчался совсем с другой женщиной. Мы состояли с ней в гражданском браке.
Хотел добавить, что она умерла, но тут у меня словно челюсти заклинило и задеревенел язык. Не мог произнести этих роковых слов, хотя понимал, что это необходимо, чтоб погасить ревность, вспыхнувшую в новой знакомой. А она всерьез разозлилась, даже плакать начала, обвиняя меня в том, что я все еще люблю свою подругу. Она надеялась, что я примусь ее успокаивать, и возможно, в другой бы ситуации я бы так и поступил, но не в тот момент, когда у меня не оставалось ни грамма душевных сил на разыгрывание лицемерных сцен. Я молча оделся и ушел бродить по ночному городу.
Наше венчание было полнейшим фарсом. Я как был так и остался атеистом, и никакие перестройки не смогли этого изменить. Человеку хочется верить, что он никогда не умрет, для этого он выдумал бога. Я не прочь верить в то же самое, но полученное мной образование с уклоном в математику и физикуне не позволяет ничего принимать apriori. Если действительно существует некий Создатель, то трудно предположить, что он вылепил первого человека из глины, скорее всего он его просто придумал, также как и глину. Мы и все, что нас окружает, все, что происходит — всего лишь его мечты. С моей точки зрения логичней предположить себя грезой или программой, искусно составленной небесным программистом, или тенью на стене, чем верить, что твоего предка вылепили из глины, а прародительницу — из его ребра. Вот ведь бедняги! И вообще, я давно договорился с собой, что после смерти меня не будет. Может быть из меня получится кто-то другой, но все равно ведь не я, и вряд ли мне стоит заботится о его проблемах...
Поэтому, когда Люся предложила венчаться, я оказался со всех сторон не подготовлен. Ни она, ни я ни разу не заикались о браке, да и любовниками нас было трудно назвать. Она терепть не могла слова «любовь», вот ведь чудачка! В ее воображении любовь рисовалась ей некой девицей с хамоватыми деревенскими манерами и очень недалеким интеллектом. Она считала, что если говорить, что «у нас любовь», это все равно, что заниматься групповым сексом — слишком много скуки, слишком много игры. Сплошные напряги и обязанности, минимум собственного удовольствия. Мне кажется, она просто была зла на любовь, которой доверялась не раз и которая все время ее обманывала. Возможно, она боялась перепоручить любви наши отношения, зная ее легкомысленный и жестокий характер. Что ж, это свидетельствует лишь о том, что она дорожила мной.
Я не был православным, даже не был крещен, мои дед и отец были членами КПСС, но Люсю мало волновали мои убеждения. Однажды она зашла в церковь и наблюдала таинственный возвышенный обряд венчания, и этого оказалось достаточно, чтобы ей взбрело в голову испытать его на себе. Она не собиралась дразнить христианского бога, в ее планы не входило привязывать меня к себе таким причудливым образом, она, прожив неровную жизнь, в которой вряд ли много насчитывалось настоящих радостей, осталась ребенком. Вот только игрушки ей все уже надоели. Хотелось испробовать чего-нибудь новенького, например, прошествовать под хоровое пение, исполняемое лишь для двоих, как принцесса — в белом платье и с короной на голове, целовать распятие и давать клятвы на всю жизнь. Мне остро запомнилось, как в день венчания из-под прозрачного газа фаты блестели ее глаза. Это был восторг первооткрывателя, ступившего на новую землю. Она смотрела на меня удивленно и радостно, словно в первый раз смогла меня хорошенько разглядеть и осталась неразочарованной. Бог весть, кем я рисовался в тот момент ее буйным воображением. Может быть рыцарем, ненадолго соскочившим с коня и сменившим доспехи на черный костюм дабы в маленькой часовне тайно обвенчаться со знатной принцессой. Или юным Ромео, похитившим и приведшим к алтарю возлюбленную в строжайшем секрете от родителей.
Она играла в обряд венчания с искренней заинтересованностью, но в один из моментов мне показалось, что она успела уже пресытиться и устать. Ее глаза потухли, а лицо приобрело строгое и даже скорбное выражение. Словно бы она вдруг осознала, что крест, который ей сует под нос священник, не просто побрякушка, украшенная блестящими камушками. Она вперила пристальный взгляд в вырезанное из ДВП и раскрашенное изображение Христа, страдальчески закатившего глаза на таком же кресте. Только в несколько раз большем — Христос был на нем в полный рост. Я перехватил ее взгляд и, как мне кажется, понял, о чем она думает — о том, что тот человек, которого потом объявили богом, не играл в отличии от всех здесь собравшихся ни в какую игру. Для него все было по-настоящему.
Так или иначе, она переживала какой-то тяжелый момент. Но батюшка отвлек ее, спросив, согласна ли она стать моей женой. Она ответила «да», и я вздрогнул: никак не мог поверить, что она так последовательна в своих шутках... В общем, для нее тот день удался, а я, кажется, влип!..